5 лет назад вышла в свет книга Василия Пескова «Шаги по росе», за которую автор был награжден Ленинской премией (1964 год). Впоследствии у Пескова вышло еще немало книг, в том числе — изданное после кончины нашего коллеги ИД «Комсомольская правда» полное собрание сочинений в 23-х томах. Однако «Шаги по росе» не забыты, они выдержали ни одно переиздание. Название стало нарицательным. Книга стала и литературным событием, ее тексты вошли в школьные хрестоматии, о ней много писали критики.

Одной из самых интересных рецензий стал очерк журналиста «Комсомолки», будущего главного редактора нашей газеты, а затем и дипломата, посла и министра иностранных дел СССР Бориса Панкина «Меня волки сгубили». Предлагаем сегодня познакомиться с этим очерком.

Борис Панкин: МЕНЯ ВОЛКИ СГУБИЛИ

«ЗАЧИТЫВАЕШЬСЯ ДО СЛЁЗ»

Книгу Василия Пескова «Шаги по росе» читатели заметили задолго до появления первой рецензии и даже… до выхода самой книги в свет. Как же это могло случиться? Дело в том, что книга эта родилась дважды. Первый раз на страницах «Комсомольской правды», где уже много лет подряд печатаются очерки, репортажи, новеллы и фотоснимки В.Пескова. И второй раз — в издательстве «Молодая гвардия», которое, без преувеличения скажем, по «социальному заказу» читателей вместе с автором собрало все лучшее, что было опубликовано в газете.

Итак, книга вышла. Она получила Ленинскую премию. Появилось у Пескова и еще несколько книг. Но, думается, и сейчас критик, решившись написать о них, испытывает немалые затруднения. Что сказать? Тому, кто еще не читал ее, надо попросту посоветовать сделать это поскорее. А тот, кто прочитал, пожалуй, уже не нуждается в комментариях. Ну что, действительно, добавишь к рассказу о том, как, скажем, в Каракумах, в этой стране песка и нестерпимого зноя, впервые купаются в полноводном канале его молодые строители; как в Вешках, на Дону, шоферы, улыбаясь и переглядываясь, без очереди вежливо пропускают на паром единственную конную подводу; как весь мир, затаив дыхание, слушает голос первого космонавта Земли и жена его у себя дома вытирает всей ладонью слезы и улыбается; как сухой и педантичный с виду учитель во время урока кормит на подоконнике щеглов; как в осеннюю пору скрипит тугая капуста в кузовах; как хрупкой льдиной плывет над темными вербами месяц; как кричит перепел, порхают дрозды на рябинах, клубится вечерами туман на земле и с тяжелой ношей садятся отдохнуть на цветы работящие пчелы; как смотрят люди на человека, убившего в орешнике дятла «просто так»…

С книгой хочется побыть наедине. Как посидеть в одиночестве на берегу горного озера. Чистый берег, ясное, кажется, до мельчайшей песчинки просматриваемое дно. Все на виду, все просто. Но чем пристальнее всматриваешься в прозрачные воды, тем больше открываешь для себя.

Прозрачен и ясен мир книги. И кажется, все предельно близко, понятно и досягаемо в ней. Ее люди — это те, кто нас окружает; ее селения и города — те, в которых мы живем; леса, в которых мы бываем. Кажется, стоит сделать лишь шаг, чтобы тотчас же самим оказаться в этом мире.

Что ж, попробуйте, шагните — и вы непременно убедитесь, что это не так-то просто.

Разве мы и раньше не бывали в лесу? В горах, на берегу реки? Но почему же раньше так мало удавалось увидеть и услышать там? Почему столько звуков, красок, запахов, казалось бы таких ярких, явственных, стало доступно нам лишь теперь?

Разве не встречалась нам такая мужественная и прямодушная старуха, как Антониха, только что без мотоцикла, или такие простецкие русские девчата, как Люба-Любушка Перегудова из захолустной пензенской деревушки Ново -Студеновки?

Открытия — большие и малые — ожидают читателя чуть ли не на каждой странице книги. И, пораженный ими, их значением, он не может оставить без ответа возникающие перед ним вопросы. Начинается незримая, вначале даже и неосознаваемая, но такая интенсивная и слитная работа мысли и чувства, которая делает человека лучше, благороднее, возвышеннее, наполняет душу прекрасными и деятельными порывами. И он испытывает желание поделиться своими новыми ощущениями с друзьями, с членами семьи, а то и берется за перо: пишет автору или в редакцию.

«Сейчас около двенадцати часов ночи. В двенадцать подойдет автобус и отвезет меня на станцию Третьяково. Только что кончила читать последнюю страницу книги „Шаги по росе“. Получила огромное наслаждение, хоть многое и знакомо уже по „Комсомолке“. Книгу я, как хорошее вино, читала небольшими порциями, чтобы продлить удовольствие и ощутить всю тонкость аромата каждого репортажа, каждого рассказа. Книга многому учит, многое открывает. Песков удивительно умеет затронуть в человеке очень потаенные и очень хорошие струны. Прочитаешь любой материал — и лучше начинаешь относиться к людям, и самому хочется быть чище и добрее. А после каждого его репортажа о лесе, охоте, птицах, зверях хочется брать скорее рюкзак — и в лес! Ходишь по лесу и иными глазами смотришь на него».

И вот еще: «Получил я недавно письмо. Друг рассказывал в первых строчках о шахтерском житье-бытье. И вдруг просто выкрикнул: «Слушай, у меня не выходит Василий Песков из головы. Ты читал в «Комсомолке» его «Ржаную песню»? Вот сила! Черт возьми, зачитываешься до слез, честное слово! А о космонавтах как он сказал!

Волей-неволей повторишь: «Тут ни убавить, ни прибавить». Это пишет В.Савченко из города Шостка.

Да, в данном случае читатель не испытывает нужды в посреднике между собой и книгой. В этом утверждении нет преувеличения, как может показаться. Это не полемический прием, имеющий целью как-то задеть литературную критику. Это реальный факт, подтвержденный сотнями и тысячами писем, которые много лет приходят в редакцию «Комсомольской правды». Но уж сам этот факт, эта знаменательная направленность и пристрастность читательского интереса как раз и заслуживает пристального внимания литературной критики. Тут есть над чем подумать и есть чему порадоваться. И не только за автора, но и за тех, кто его читает, пишет ему.

«Три часа утра, а я не могу расстаться с книгой. Все в ней так завораживает, зовет все дальше и дальше шагать по необъятным просторам. Приношу автору свой земной поклон за все, что узнала и увидела. Хочется после такой книги встать, расправить плечи и сказать:

«Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова».

Эти слова — «хочется расправить плечи» — заставляют неожиданно и невольно вспомнить сколько раз уже, правда, вспоминавшийся рассказ Глеба Успенского «Выпрямила». Согласимся заранее со всеми возможными упреками по поводу чрезмерности, приблизительности или затертости подобного сравнения. Нам важна здесь сама суть. Именно «распрямляющее» действие оказывает на человека знакомство с творчеством Пескова. И радостно сознавать, что подобной силой обладает красота нашей обыденной жизни, земли и природы нашей, духовное богатство и величие самых обыкновенных, реально существующих, среди нас живущих советских людей.

Впрочем, Песков, кажется, как раз и поставил перед собой задачу доказать, что обыкновенных людей у нас нет, а есть открывшие или не открывшие себя. И об этом, словно подтверждая концепцию журналиста, и свидетельствуют письма читателей. Потому что каждое такое письмо не только оценка книги, но и духовный портрет самого автора письма с его восприимчивостью, необыкновенной отзывчивостью на хорошее и жаждой искать и находить в жизни и литературе пример для себя, свой положительный идеал. И когда раздумываешь над этим, приходишь к выводу, что нет ничего удивительного в необычайном интересе читателя и к личности автора книги «Шаги по росе». Он сам становится в их представлении положительным героем, тем самым, которого они порой ищут в художественной литературе. Ведь это он так много знает, так много видел, так хорошо разбирается в людях и жизни, так тонко умеет почувствовать красоту, так точно ее передать.

«Можно ли назвать Пескова писателем? — пишет Владимир Зыкин из Сыктывкара. — Я бы назвал его поэтом. Поэт, как мне кажется, не просто человек, умеющий складывать рифмы, а личность глубоко гражданственная в высоком смысле этого слова, который страстно ненавидит старое и пламенно любит новое».

И вот все настойчивее с каждой новой публикацией в газете, с каждой новой его книгой звучит в письмах просьба: расскажите о Пескове.

…Есть в каждодневности общения с человеком нечто такое, что понемногу стирает для тебя его своеобразие. И, встречаясь с ним в редакционных

коридорах и кабинетах, обмениваясь привычными приветственными фразами, слыша, как его то хвалят, то поругивают на летучках, ты не без удивления узнаешь, что этим, «таким же, как все», человеком интересуются тысячи читателей, что в письмах к нему, незнакомому, они объясняются в любви, а в письмах в редакцию спрашивают, какой он, сколько ему лет, как выглядит, и даже строят различные предположения на этот счет. Ему самому, например, особенно нравится письмо, автор которого рисует его себе высоким блондином. Нравится, быть может, потому, что он-то как раз черняв и коренаст…

ЗА РАБОТОЙ

…Как-то в конце одного, теперь, увы, уже давнего, сентября я получил от Пескова телеграмму: «Выезжай. Встречаю Борисоглебске». Обратный адрес был: «Воронежская область, Хоперский заповедник».

«Вот удобный случай посмотреть на Пескова работающего», — подумалось мне.

Поезд из Москвы уходит поздним вечером и приходит в Борисоглебск рано утром. Я приехал на Казанский вокзал прямо из редакции и, проспав ночь на мягко вздрагивающей полке, вышел из вагона еще совершеннейшим москвичом, переполненным заботами и звуками большого города.

И вот перрон. Песков подбежал, увешанный фотоаппаратами, показал на спешившего за ним пожилого человека в высоких сапогах и длинной клеенчатой куртке.

— Познакомься, Игнатыч из заповедника. Волчатник.

И вот одним только словом «волчатник» Песков, как волшебник прикосновением магической палочки, перенес меня в совершенно иной, удивительный мир, в котором он чувствовал себя как дома.

Мы погрузились в «ГАЗ-69» и поехали в хутор, до которого было 40 километров.

Колдовство продолжалось. Песков рассказывал о зубрах, которых мы пойдем снимать завтра, об озере Тальниковом. Сейчас перелет. И уток на озере столько, что стоит только коснуться веслом борта лодки, как небо над головой становится похожим на серую, трепещущую на ветру шаль крупной вязки… Игнатыч прибавлял, что ежели время будет, то и на волков можно сходить. Василию Александровичу как раз депеша о выводке прибыла.

— Василий Александрович, Игнатыч, но обидится, это — первый здешний волчатник, — продолжал уже Песков. — Да я бы сказал, первый и не только в здешних местах. Сейчас-то, конечно, он просто рабочий в заповеднике. Волков почти не осталось. Но его все кругом знают, и чуть что — к нему. Очень интересный человек. Охотник-лирик. Их два брата. Сергей Александрович в Воронежском заповеднике — тот другого склада. Они как соберутся — так в спор. Василий Александрович говорит: «Волк — он умница». А Сергей Александрович возражает: «Дурак он, твой волк».

— Дура-ак, — укоризненно покачал головой Игнатыч. — Ежели бы дураком был, его бы давно и на дух не осталось. А он хитер, бестия. Умница!

Продолжая развивать тему, Песков то и дело останавливал машину, чтобы прицелиться одним из дальнобойных своих объективов в самую обыкновенную ворону или сойку, усевшуюся на столбе. И хотя дело было в воскресенье, ни шофер, молодой парень, ни Игнатыч не проявляли никаких признаков нетерпения: ждали послушно и уважительно. С таким же уважением хозяйка хуторского дома приезжих, в котором мы остановились, докладывала потом по утрам, тихо-тихо постучав в дверь:

— Василий Михайлович, синицы. И Василий, спрыгнув с кровати, хватал один из своих «пулеметов» (так здесь прозвали его аппаратуру) и мчался на кухню. Окно ее выходило на солнечную сторону. А перед окном, на завалинке, Песков с вечера примащивал половинку арбуза, на которую и слетались синицы. Надо было видеть, с какой серьезностью и тщательностью, мурлыкая при этом неизменную «Ой ты, рожь, хорошо поешь!..», выбирал он вечерами арбуз, как раскалывал его пополам кривым садовым ножом, как, выбрав лучшую половинку, делал сбоку искусный надрез, который должен был показаться синицам естественной трещиной.

Отсняв синиц, Песков уходил с ведром арбузных корок, охапкой травы и зеленых веток на окраину села. Там, в маленьком загоне, рядом с конюшнями, бегала молодая оленуха Найда. Зимой ее нашел в снегу с переломанной ногой уже знакомый нам Василий Александрович Анохин. К весне нога поджила. Но, когда перед Найдой открыли ворота загона, она никуда не побежала и осталась жить на хуторе. К радости ребятишек… и Пескова, который их, кажется, всех переснимал.

С какой целью? Признаюсь, я не раз задавал себе этот вопрос. Зачем ему в таком количестве копии и этих синиц под окном, и сорок на обширной приусадебной ветле?.. Ведь он столько снимал и видел всего в диких больших лесах! Встречался один на один с разгневанным лосем, отбивался своим «пулеметом» от вышедшей прямо на него медведицы. Подобно деду Мазаю, перевозил в половодье на сушу заячьи острова…

Стоит ли хлопотать ради одной синицы? Так спрашивал я себя и приходил к выводу, что иначе Песков просто не может. Он не может жить, не вглядываясь постоянно и пристально в окружающий его мир природы, потому что все в ней, с его точки зрения, полно значения, все заслуживает одинакового внимания. Ведь никогда нельзя предугадать, где и в чем удастся подсмотреть тебе то неуловимое движение, то неповторимое сочетание теней и красок, которое, кажется, одно только и способно заставить дрогнуть человека сердцем, вызвать то щемящее, пронзительное чувство, которое зовем мы любовью к родному краю.

И эта постоянная охота за прекрасным, охота с карандашом и объективом, превращает его жизнь в беспрерывный труд, а труд — в беспрерывное наслаждение, которое тем острее, чем больше людей разделяют его с тобой.

«МЕНЯ ВОЛКИ СГУБИЛИ»

Для Пескова та поездка, быть может, и обыденность. А я вот вновь и вновь возвращаюсь к этим дням в заповеднике…

Раннее осеннее утро в хуторе, окруженном жестяно шелестящим лесом. Песковт заряжает свои многочисленные аппараты. Под окном мелькает суетливая фигурка Василия Александровича, прикомандированного на эти дни к нам. Серые в полоску брюки заправлены по-казацки в вязаные чулки. Через плечо на брезентовом ремне перекинута фляга с водой — всегдашняя его спутница. У него слегкаи приплясывающая походка: высоко поднимет одну ногу и словно покачается слегка на другой, прежде чем переступить. Руки при ходьбе свободно висят вдоль тела, и только ладони в постоянном движении — то опускаются, то приподнимаются в такт шагам, как бы говоря идущим сзади: тише, тише, тише… Такие походки, наверное, вырабатывает лес, поиски зверя.

Вот Василий Александрович подводит к дому запряженную в фургон лошадь. Складывает на дно фургона аппараты, провизию, палатки. Сегодня в программе у нас — олений рев. К вечеру доберемся мы до оленьих троп на Терниковой поляне, разобьем палатки и, выбрав укромные места, засядем на несколько часов подманивать и снимать красавцев оленей. Через плечо у Василия Александровича сегодня, помимо неизменной фляги, висит на толстой шерстинке стекло от керосиновой лампы — «пузырь». Вот он берет его, подносит ко рту и начинает кричать, подражая реву самцов оленей. Встрепенулся

Песков, замер. А Василию Александровичу только это и нужно.

— А без стекла, Василий Александрович? — спрашивает наконец Песков.

— Без пузыря никак невозможно, — с готовностью отвечает тот. — Звук будет другой.

— А если все-таки попробовать? Вот я помню в Кавказском заповеднике…

Песков набирает воздух. Лицо его застывает, напрягается. Он резко и пронзительно свистит, а затем исторгает из груди своей несколько мощных звуков. У Василия Александровича в глазах хитреца. Он покачивает головой.

— Я, конечно, извиняюсь, Василий Михайлович, но это вы, как бы справедливей сказать, орете за самца благородного оленя. В Кавказском заповеднике такие, правда, и живут, а у нас олень пятнистый. У него и крик свой, без свиста.

Песков разводит руками. Анохин, гордый одержанной победой, засовывает стекло глубоко в рукав тулупа, лежащего рядом.

— А вот вы как рассчитываете, Василий Михайлович, что, к примеру, сейчас лисица делает?

— Лисица сейчас, Василий Александрович, к зиме готовится. Норы укрепляет…

— Нет, Василий Михайлович, я имею в виду настоящий момент. К примеру, мы с вами едем сейчас на лошади, а она…

— Она, Василий Александрович, сейчас завалилась в норку и спит. И так будет спать до вечера.

— Вот правильно, Василий Михайлович, — прихохатывает довольный Анохин, — значит, уже вы к настоящему специалисту приближаетесь.

И он задумывается. Но только на мгновение, потому что следующая загадка уже готова. Впрочем, я еще раньше убедился, что под видом этих своих загадок Василий Александрович, как ему кажется, ловко и незаметно, нимало не поступаясь своим авторитетом лесного ведуна, и для себя выясняет, проверяет кое-какие вещи у гостя, которого он признал за своего.

— Поинтересуюсь я, Василий Михайлович, вашим мнением, извините, конечно, отчего такого ласка по ночам любит лошадей посещать? Чего она в их гриве ищет?

— Ну, это же ясно, Василий Александрович, — гудит Песков. — Ей соли не хватает, а у лошади после работы холка в поту. Вот она и слизывает соль у нее с гривы.

— Именно, — подхватил Василий Александрович. — А то, что она косички в гриве заплетает, так это вроде зарубки ставит: здесь, мол, я была, сюда уже не возвращаться.

Песков с большим уважением и пониманием относится к привычке Анохина одушевлять создания природы, приписывать им вполне разумные действия. Но истина прежде всего.

— Вряд ли, конечно, ласка додумалась бы до такого, Василий Александрович, — возражает он мягко. — Просто она берет волосинку и тянет ее зубами. И волосинка эта, она ведь мокрая, переплетается с другими. Так и получается что-то вроде косички.

Василий Александрович замолкает. Спорить ли дальше? Наконец он осторожно спрашивает:

— Это вы сами обдумали, Василий Михайлович, или прочитали где?

— Прочитал, прочитал, — охотно идет ему навстречу Песков, понимая, что тогда собеседнику легче будет согласиться с ним.

— А вот не приходилось ли вам, Василий Михайлович, — продолжает неутомимый охотник, — наблюдать, как самка летучей мыши ребятенков своих йпереносит? Нет? А я видел. Они под крыльями содержатся: по одному под каждым крылом.

Это сообщение вызывает у Пескова неподдельный интерес.

— А не заметили вы, Василий Александрович, каким образом они там держатся? Цепляются или присасываются?

— Вот этого не заметил, Василий Михайлович, почему и хотел у вас поинтересоваться. Вы человек ученый, не то что мы, дуболомы. Хе-хе-хе… Я шутейно, конечно, говорю. Может, и приходилось где вам читывать?

— В том-то и дело, что не приходилось, Василий Александрович, — говорит Песков. И чувствуется, что червь сомнения уже запал в его душу и теперь дело только за тем, чтобы выразить его в наименее обидных для собеседника словах.

— А вы давно такую картину наблюдали, Василий Александрович? — спрашивает он, немного помолчав.

— Да годков тому двадцать, пожалуй, Василий Михайлович.

Пауза.

— А с тех пор не приходилось больше видывать?

— Да нет, не видывал, Василий Михайлович.

Снова пауза. Более продолжительная.

— А не могло вам тогда показаться, Василий Александрович, дело-то ведь, наверное, под вечер было?..

Для старого волчатника такая беседа с «московским человеком», проявляющим необыкновенную осведомленность в тонкостях лесной жизни, — редкое удовольствие. Для Пескова это, как и его непрестанные съемки, и удовольствие и работа.

— Меня волки сгубили, — вздыхает Анохин, — не шутейно вам говорю. Мои товарищи кто инженер, кто фельдшер, а хуже меня отметки получали. А я что?

Дурачок перед ними. Рыжий. Одно слово — волчатник. Когда еще волки были — я первый. А сейчас кто меня слушать станет… Который год твержу: плотину надо на Хопре ставить. Проект у меня такой имеется. Говорю дочке: ты десять классов кончила, грамотная, знаешь, как запятые расставить, напиши заметку. Правда, нет ли, — сейчас, если точки не так расставишь, не примут заметку… А?

Когда у человека возникает потребность подвести итоги своей жизни, его не надо прерывать. Потому что и согласие, и возражение могут показаться ему одинаково обидными. Ведь рассуждает он, по существу, не с собеседником, а с собой.

Не спеша, опустив голову, шагает по лесу лошадь. Осень шуршит листом под ее ногами и под колесами брички.

— Богатство-то какое! — восклицает Василий Александрович. — Золото чистое. Так под ноги и валит.

Впереди, оповещая лес о нашем движении, кричит сойка.

— Очень я сойкин голос обожаю. Трогает он меня невыносимо.

Василий Александрович вдруг останавливает лошадь, привязывает ее к дереву и, не говоря ни слова, углубляется в чащу. Мы за ним. Перед нами маленькая круглая полянка. Посреди нее — целые холмы слежавшейся земли и глины. Мы вышли к барсучьей норе. Василий Александрович показал нам в пожухлой траве едва заметную тропку. По ней, объяснил, барсуки таскают грибы и дубовые листья.

— Листьями они нору устилают, а грибы, — Василий Александрович потыкал прутиком в листве, — грибы — вот они. Они их вначале на воле сушат, а потом уж в кладовочку тянут. Сейчас хозяина дома не застанешь — по-темному уходит, по-темному приходит. А для незваных гостей зарубочки ставит.

Василий Александрович показал на две свежие ссадины на дереве примерно на уровне его глаз.

— Это он на цыпочки встает и отметки делает: вот я, мол, какого роста, берегись. — Он еще раз нагнулся к норе и стал пристально, ладошка козырьком, всматриваться вглубь. Неожиданно он попросил Пескова сфотографировать его в такой позе.

— Ну вот, — удовлетворенно и великодушно сказал он, когда Песков, благодушно улыбаясь, выполнил его просьбу. — Теперь вы все сможете в газету описать о барсучьей норе. И снимок дать, где он, значит, живет, барсук, чем питается, как гуляет и какую пользу дает сельскому хозяйству. А можно, конечно, в случае чего сказать, что это волчья нора, вроде мы выводок нашли. И заголовочек дать «Удачная охота».

Тут мы невольно переглянулись. Особенность Василия Александровича заключается в том, что он никогда не упускает случая «свою образованность показать».

Василий Александрович между тем истолковал наши взгляды по-своему.

— Можете не сомневаться, — успокоил он, — у волка нора все одно что у барсука. Но только волка, конечно, мы сейчас не обнаружим. Нету волка, — с грустью повторил он. — А для вас, может, снимок с волком ценнее будет, потому волк — хищник…

— Вот хищник, а страху у меня на него нету, — продолжал Василий Александрович некоторое время спустя. А мы не сразу и догадались, о чем идет речь, потому что успели уже вернуться к лошади, разбить палатку и разобрать рюкзаки.

— Какого другого зверя скорее напугаешься. — Он вытащил из кармана пачку махорки и тщательно потрусил вокруг палатки. — А как же, надо, — объяснил он.

— Может, гадюка или еще какая гадость приползет… Волк — другое дело… Чу!

— Василий Александрович замер и предостерегающе поднял руку. — Слышите?

Слышите? — не сказал, а выдохнул он. Прекратился, словно его выключили, назойливый комариный гуд. И из глубин леса, из неведомой дали дальней, словно дыхание ветра, долетела низкая, исторгнутая из немыслимых глубин нота. Потом еще и еще. Звук за звуком наплывал на поляну. Мы уже знали, кому они принадлежат.

Стояла пора осеннего оленьего рева, тогда трубным голосом олень-самец вызывает соперников и бьется с ними насмерть. Вот что-то зашумело совсем рядом. Послышалась тяжелая поступь, затрещали кусты, и на поляне показалось нечто огромное с седыми вздыбленными боками и высоко поднятой рогастой головой.

Щелкнул затвор фотоаппарата. Зверь повел головой и, заметив нас, несколько секунд смотрел пристально, не отрываясь. А потом шарахнулся обратно в лес. Долго еще был слышен треск и шорох.

— Лось проклятущий! — в сердцах сказал Василий Александрович. — Всех оленей нам разгонит. Надо глубже забираться. Тропы искать. Подманивать.

Он приложил стекло широким концом к губам и рявкнул неожиданным для такого тщедушного тела басом:

— Э-э-э! Э-а-а!

Помолчал. Прислушался. Издалека ответили. Василий Александрович непроизвольно сделал несколько быстрых шагов навстречу звукам. Мы — за ним.

— Сидите,- шикнул Василий Александрович. — Сюда выйдут.

Исчез. И вот уже издалека доносятся его крики, а вскоре мы совсем перестали отличать голос Василия Александровича от звуков, которыми полон вечерний лес.

Но вот шуршание и топот все слышнее, все ближе, и, словно скользящие тени деревьев, появились и исчезли ветвистые рога. Видение повторялось вновь и вновь. Мы и не расслышали, как подошел Василий Александрович и сел рядом на поваленную осину.

— Конец, — сказал он. — Теперь оленя до утра не услышишь.

Мы взглянули на него недоверчиво.

— Точно говорю, — словно бы даже обидевшись, подтвердил Василий

Александрович. — Сейчас в лесу звук другой. Сейчас в лесу сову слушать надо.

— Сказал и опять словно тайный знак какой подал жителям леса, потому что через несколько минут мы услышали совсем недалеко от себя «бу-бу-бу-бу-у-у-у…».

— Сова, она мышатину любит, — пробормотал Василий Александрович. — Вот мы ее и угостим.

Он присел на корточки и провел по сухой, шуршащей листве рукой. И тут же что-то большое и черное мягким, беззвучным камнем упало на ветку дерева метрах в трех от нас.

— Вот мы ее и угостим,- повторил Василий Александрович и, продолжая шуршать листвой, пискнул, как мышь, тонко, пронзительно. Сова оторвалась от ветки и так же беззвучно спланировала прямо на него.

Никогда еще не чувствовал я себя в лесу так по-домашнему. Словно сумерничаешь в тепло натопленной избе, где достаточно протянуть руку, чтобы достать крынку молока с полки…

— Хорошо, Василий Александрович, — не выдержал Песков.

— Ну, — сказал Василий Александрович, — разве это лес? Это ежели бы сейчас вот из того ложка, вам его не видно, безусловно, так вот из того бы ложка сейчас — волчок. Соскучился я по ним, скрывать нисколько не буду…

Бывало-то как, — продолжал он, когда мы уже возвращались к палатке, — октябрь подойдет, в октябре откуда-нито ждать депеши: мол, Василий Александрович, выводок

обнаружили. Эх, сейчас с этой депешей к директору: так и так, выправляй командировку. Чтобы кто когда против — ни боже мой! Да и прав таких не имеет. Только и скажет: дескать, Василий Александрович, я с тобой. Оно конечно, и с моей стороны отказу нет, потому у директора машина, продовольствие. Прибыли на место. За километр командуешь: становись! Тут уж все едино — директор или сам инженер какой. Все в строй, в строй… Неудобно ему, неловко, но встает… Проверишь курки, чтобы не спустили невзначай. У кого войлочные пыжи, спросишь, потому как в засаду с ними нельзя. Откликнутся: у меня, мол. Так. Понятно. Ты, ты и ты — в загон. У директора тоже войлочные — тоже в загон. «Я в загон? Не пойду», — говорит. Тут обязательно на своем стоять. Не то все вразнобой.

Неплавно течет рассказ Василия Александровича. Он бурно жестикулирует, то срывается с места, то садится, и чувствуется, ярко и больно переживает вновь минуты своего величия. В те часы и сейчас в эти минуты он первый над людьми.

«А кто из нас не рождается с желанием первенствовать?» — шепчет мне с улыбкой

Песков. И, словно подтверждая его мысль, Василий Александрович возвращается к юности, к той поре, когда убил он первого волка.

— Сидим потом в избе, сбросили шапки, полушубки поснимали. Пар стоит. Старшой водку разливает. Я молодой, в дальний угол забился. Берет он первую рюмку. Кто, говорит, матерого подвалил? Молчу. Кто, повторяет, подвалил? Я опять же молчу — ни гугу. Мне откликаться не положено. Охотники сами покажут: вот этот, мол, парнишонка. Тут мне первую рюмку.

Василий Александрович переводит дух.

— А я потом две ночи не спал, все, как было, снова и снова вижу. В мыслях своих иду на то место. Вот здесь волк был, здесь я стоял, вот так он на меня пошел, отсюда я его… Сколько потом этих волков было, а характером я все такой же остался. Нервный. Я вот какой охотник… Приходим, к примеру, на место, это еще когда молодым был. Говорю: вот сниму халат, изорву, шапку заброшу, ружье возьму — и об осину, если я волка не убью. Только, говорю, поставьте меня, где я велю. Ну где ж им послушать. Подходит время. Стою. Вот они, волки-то. Да все мимо меня, да в аккурат на то место, о котором я просил. А там никто. Бежит старший — видит, промахнулся он. Морда красная. «Василий Александрович, — кричит, — меня смолоду по отчеству звали, — ты халат-то сними!». Дело ясное. Халат казенный. Опасается. Шапку я, правда, забросил, как и обещал. А что ружье об дерево — нет, погожу. Ружье мне еще понадобится. Тем более не моя вина…

Песков еще раньше рассказывал мне, что волков убил на своем веку Василий Александрович очень много. Трехзначной цифрой исчисляется их количество. Но он очень мало и как будто бы даже нехотя говорит об этом последнем и, собственно, самом главном акте — о выстреле и смерти, о том, ради чего и ведется вся охота. Казалось, что если бы каким-то чудом можно было сделать так, чтобы охота существовала без этого злополучного последнего акта, он был бы даже рад.

Разве фехтовальщику нужен вид крови? Разве боксер жаждет смерти своего противника? Волк для Василия Александровича был соперником. Хитрым, сильным, умным — словом, достойным всяческого уважения. И он не просто убивал его, он ходил за ним, изучал его повадки, свыкался с ним, как привыкают на ферме к домашней скотине, за которой ухаживают и которую рано или поздно пустят все-таки под нож.

— Меня вот спрашивают иногда на семинарах: Василий Александрович, а правду ли говорят, что волк дурак? Дура-а-ак… Если бы он дураком был, его бы давно уж и на дух не было…

Раз в год Василия Александровича действительно приглашают на неделю, на две в областной центр, в область. И там он, как самый настоящий учитель, лектор, преподает на охотничьих курсах волчью грамоту…

— Он, возможно, уже и научился вабить, выть то есть, а послушаешь, нет, с

таким голосом зверя не возьмешь. Если какой охотник на один голос воет, волк может и не отозваться, подумать, что это матерой подъярка окликает: волчица часто подъярков привлекает — за малышами ходить. А вот когда ты полежишь на зорьке, послушаешь их разговоры, когда ты как бы внутрь семейства проникнешь, в их семейное войдешь, тут он обязан откликнуться… Вот все это и объясняешь. Сначала как бы теоретически, что вот, мол, есть голос степного волка, он мелодии вести не может. С лесным волком они друг друга не поймут. Лесной — тот артист… Потом на природу выезжаем, волков в натуре послушать. Но беда в том, что последнее время они грамотные стали, на голос больно жадные. Вот и приходится самому. Одного подправишь, другому покажешь. А их двадцать человек, шутка ли? За день-то навоешься…

Утром мы отправляемся в обратный путь. Уже у самой деревни нас встречает ватага ребятишек.

— Василий Александрович, — хором кричат они, — а телята вашу отаву разворошили и едят!

Он приходит в сильное возбуждение:

— Ах ты, пропасти на них нет! Чьи телята-то? Кажется, еще секунда, и

Василий Александрович устремится за обидчиком. Но он так же внезапно успокаивается.

— Ну ладно, едят, так и черт с ними, я, конечно, извиняюсь. Всю, может, еще и не съедят, хотя, конечно, это нахальство — чужую отаву травить. Я что говорю, — поворачивается он снова к нам, — если бы я не был волчатником, я бы умер, честное благородное слово. А пойдешь в лес, подвоешь — волки откликаются, и душа полна радости. Меня волки сгубили, ей-богу.

ЗНАКОМЫЕ ВСЕ ЛЮДИ

Кто из нас не ищет себе примера в людях! И не случайно, наверное, чаще других предметом нашей зависти и восхищения оказывается человек призвания. Счастливый дар — угадать его в себе, подчинить и подчиниться. Задумываясь над этим, мы совершенно естественно обращаемся мыслями к людям большим, целям пламенным и героическим.

Но вот старый лесхозовский рабочий, которого открыл мне Василий Песков. Судьба и облик его убеждают, что счастливцы ходят по земле рядом с нами. И кажется, что все они добрые старинные друзья и знакомые Пескова.

Один разговор с Анохиным, другой, поездка по заповеднику, съемки, кольцевание уток, ловля выхухолей — всюду вместе. И не подозревает старый волчатник, что его самого уже «обложили» не хуже волка. Если уж напал Песков на интересного собеседника, ничего он в нем не пропустит…

Вот мы прощаемся с Василием Александровичем, и я знаю, что в первую же свободную минуту достанет Песков свой уже и без того разбухший блокнот и тщательнейшим образом зафиксирует в нем все мельчайшие подробности этих дней. Быть может, Василий Александрович станет героем очередного большого очерка в газете. А может, и всего-то одно характерное словечко, одна не замеченная мною деталь мелькнет в его грядущих репортажах. У журналиста, как и поэта, в грамм — добыча, в год — труды.

Завидуешь естественности, простоте, непосредственности, с которой ведет и чувствует себя Песков в мире своих героев, знакомом ему с детства.

Чувства любви и уважения к этому миру родились задолго до того, как Песков впервые подумал о профессии журналиста. Он с детства полюбил лес, потому что жил в нем, рос с ним рядом в маленьком воронежском селе. Потому что лес в те тяжелые годы был в своей неисчерпаемой щедрости кормильцем людям, согревал их дома и сердца, смягчал опаленные войной души. И, наверное, именно с тех пор красота души человеческой в представлении Пескова всегда так или иначе связана с красотой природы, с ее всепроникающим влиянием.

Он очень широк, мир героев Пескова. В нем живут не только рыбаки, охотники и лесоводы. Его населяют инженеры и кукурузоводы, врачи и радисты, летчики и милиционеры. Но о ком бы ни писал журналист, мы всегда становимся свидетелями этой чудесной связи человека с природой. И тут не выдумка, не домысел автора, не навязчивая идея журналиста. Тут дело в том, что он не устает искать и герою своему помогает найти в себе следы этой связи, вспомнить, что и у него в жизни был первый снег на лесной тропе, и яблоки в руках, и ранние зори над озером, и восход солнца в степи…

А там, где звучат эти струны, — там раскрывается душа человека, и ближе, понятнее становятся собеседники друг другу. Вот как хорошо сказал об этом инженер Нерулаев из Удмуртии в своем письме Пескову: «Ваши небольшие рассказы о людях, о природе. Читая их, буквально чувствуешь запахи трав, леса, видишь и охотника с сизым носом, и покосившийся плетень. Быть может, такому восприятию помогает то, что в детстве я жил в селе, где отец работал агрономом. С ним мне посчастливилось бывать летом целыми днями на полях колхозов. Дурманящий запах трав и полевых цветов, ноги купаются в пыли, теплой, как парное молоко. Как хорошо после грозы идти босиком по лугу, где в мягкой, шелковой отаве стоят ычистые зеркальца воды! Такое никогда в жизни не забудешь. Спасибо вам за тубрадость, которую доставляет мне любая ваша заметка».

И мне кажется, что все те же неутомимые поиски прекрасного в человеке, в природе, во всем окружающем нас мире привели Пескова к теме космоса и определили его успех. Вспомните «Интервью перед стартом», опубликованное впервые в «Комсомольской правде», а затем неоднократно переиздаваемое. Внимательному, вдумчивому читателю это «Интервью» одинаково много говорит как о космонавте Павле Поповиче, так и о его собеседнике — Пескове. В ответах космонавта раскрывается перед нами тонкий и богатый душевный мир настоящего советского человека. Но перечитайте вопросы журналиста, и вы увидите, как многое он угадал в своем собеседнике, угадал потому, что он сродни ему по духу, по мысли, по вкусам и симпатиям. И как многое предугадал журналист в ожиданиях читателя, как бестрепетно отделил зерно от плевел — благородный, возвышающий интерес и восхищение перед человеком подвига от праздного, щекочущего нервы любопытства.

ОКНО В МИР

В своем стремлении подружить с природой буквально миллионы людей Песков ненасытен и поистине неистощим на выдумку. Он бьется не только над формой каждого нового своего произведения. Он озабочен тем, как помочь читателю выстроить в систему его знания об окружающем нас живом мире, и плодом этой озабоченности становятся постоянные «именные» рубрики. Последняя из них — «Окно в природу», которое Песков на протяжении ряда лет открывает еженедельно.

По форме это всего лишь редкая фотография и комментарий к ней. По сути — еженедельная проповедь любви и уважения к природе, обращенная к людям всех возрастов.

Комментирует Песков живописно, умело и лаконично, переводя на язык, понятный миллионам, порою очень сложные биологические закономерности. То, что с чисто специальной точки зрения эта работа ведется квалифицированно, подтверждают многочисленные письма биологов.

Для каждого своего разговора о природе Песков умеет выбрать такую тему, которая позволяет незаметно перейти к миру человеческих чувств и отношений. Двадцатистрочные заметки выполняют задачу нравственного воспитания. Уроки усваиваются без нажима и назидания. Замечательный советский педагог А.Сухомлинский рассказывает в одной из своих книг, как он, решив раздвинуть стены классной комнаты, вынес занятия с ребятишками в поле, в лес, на озеро, на ферму. Песков делает то же самое оружием печатного слова.

А теперь о двух обстоятельствах, которые часто вызывают споры, когда речь о Пескове заходит на страницах печати либо в профессиональном журналистском, писательском кругу. Характер этих споров и сам факт их существования лишний раз, на мой взгляд, подчеркивают, что творчество Пескова — явление самобытное, незаурядное, которое не так легко вписать в привычные рамки.

Называя Пескова «певцом природы», критики часто как бы знак равенства ставят между понятиями «певец» и «созерцатель». И тут звучит основнедоразумении упрек Пескову в том, что он-де, рассказывая о красотах природы, недостаточно энергично выступает в ее защиту. Упрек такой, а слышать его приходится нередко, даже и с фактической стороны неточен, ибо перу Пескова принадлежит немало гневных публицистических выступлений на тему охраны природы, о которых я еще скажу. Но суть даже не в этом. В том и заключается один из секретов воздействия Пескова на читателя, что сама проповедь добра, красоты, любви к природе неотделима у него от обличения всего того, что стоит на пути к красоте — в природе ли, в человеческих ли отношениях и связях.

Его «Драма на Курбских гарях» — это острое и гневное выступление против головотяпства, бюрократических извращений — стала первым в нашей печати тревожным сигналом об издержках и крайностях в химизации в сельском хозяйстве. А очерк «Живая рыба»? Как выступление на важную народнохозяйственную тему он стал предметом обсуждения на заседании Совета Министров СССР, который принял в связи с этим ряд важных мер по возрождению такой забытой, заброшенной отрасли сельского хозяйства, как рыбоводство. Как проповедь, обращенная к душе и сердцу сельского жителя, очерк растревожил в людях, молодых и старых, чувство любви к родному своему селу, где пруд исстари был одной из достопримечательностей, любимым местом отдыха, общения.

А «Речка моего детства»? Кто здесь Песков — моралист или «проблемник»? И чего здесь больше -экономики, политики, морали? Говоря об экономике, писатель обращается к самым тонким движениям человеческой души, проповедует гуманность. Говоря о человечности, лишний раз доказывает, что сфера ее проявлений гораздо шире мира интимных, личных отношений. Не случайно многие отклики на очерк, посвященный таким прозаическим вещам, как обводнение, мелиорация и землепользование, начинаются словами: «Вы заглянули в мое сердце».

И еще одна сторона его творчества, которая вызывает оживленные дебаты. Кто же сегодня Песков: журналист, газетчик или писатель? И тут хочется задать встречный вопрос: а обязательно ли, всегда ли надо ставить разделительный союз между двумя родами деятельности? Не будем углубляться в этот схоластический, на мой взгляд, спор. Вспомним лишь, не заглядывая в седую старину, что уже в наше время он возникал в связи с такими, например, именами, как Овечкин, как Дорош, Троепольский. Скажем и о том, что повседневная работа в газете — вовсе не помеха творчеству.

Что же касается Пескова, то последние годы, принесшие ему поистине всенародную славу, ничего не изменили ни в его рабочем расписании, ни в его методах работы. И каждая его новая книга — а их после первой, отмеченной высшей наградой, появилось уже несколько — в издательстве рождалась вторично.

Первое рождение — в газете.

И тот, кто сегодня, исходя из самых лучших побуждений, задался бы вопросом, кто такой Песков — сегодняшний Пришвин, Паустовский, Бианки? — должен был бы ответить себе: Песков сегодня — это Песков.

(«Комсомольская правда», 1972 г.)

https://www.kompravda.eu/daily/26879.5/3922669/